Перед Россией замаячила угроза изоляции

РФ отвечает смехотворными ультиматумами.

Перед Россией реально замаячила угроза внешнеполитической изоляции. Уже не в фейсбучном блоге какого-нибудь заядлого оппозиционера, но в стенах британского парламента депутаты сравнивают поддержку Путиным Асада в Сирии с поддержкой Гитлером Франко в 1936 году, а разрушение Алеппо — с бомбардировкой Герники.

Глава Форин офиса призывает граждан устраивать протесты перед посольством РФ в Лондоне. Французский президент отказывается принимать Путина, ходить с ним по вернисажам и светским мероприятиям, демонстрируя граду и миру нерушимость исторической франко-российской дружбы. Высокопоставленные чиновники на Западе говорят о необходимости расследования военных преступлений России в Сирии в Международном уголовном суде.

Россия отвечает бряцанием оружия, смехотворными ультиматумами, объявлениями о нормах отпуска хлеба в Питере в случае войны, требованием ко всем чиновникам и депутатам эвакуировать из-за границы всех родственников, а некогда молодой, обаятельный и прогрессивный дипломат Виталий Чуркин, любимец либеральных журналистов середины 1990-х, вообще превратился в нового «мистера Нет», периодически устраивающего скандалы в зале заседаний Совбеза ООН.

Внешняя политика России все больше работает по лекалам Молотова-Вышинского. К ее услугам — мощнейший пропагандистский аппарат, по части иезуитских риторических вывертов уже переплюнувший советский.

Что дальше? Сползание к тотальной конфронтации с Западом? Или того хуже — к «горячей» войне? Кто-то уже говорит об этом как о неотвратимости. Но — давайте задумаемся: ведь все это — Холодная война, «балансирование на грани», промывание мозгов и т.д. — уже было. А потом — ушло. Понадобилось лишь несколько решительных шагов на государственном уровне. И людей, которые эти шаги не побоялись сделать.

Вот потому мне лично сейчас особенно остро вспоминаются горбачевские времена, когда появился несколько пафосный термин «новое мышление», под которым тем не менее имелось в виду нечто очень важное и обнадеживающее: стране пора постепенно переходить от бессмысленной и дорогостоящей конфронтации с Западом к политике разумных компромиссов, взаимопонимания, сотрудничества, а в перспективе даже дружбы.

Одним из самых драматических сюжетов советской внешней политики в конце 1980-х — начале 1990-х годов прошлого века стало восстановление отношений с Израилем. Это оказалось делом едва ли не более сложным, чем нормализовать отношения с Америкой, убрать из Европы ракеты средней дальности и даже разрушить Берлинскую стену, демонтировать «железный занавес».

Тем не менее отношения осенью 1991 года были восстановлены — через год после воссоединения двух Германий и через два с половиной года после вывода советских войск из Афганистана.

«Связано это было, на мой взгляд, с тем, что в поздние советские времена всевозможные конспирологические теории про всемирное еврейское правительство, жидо-масонский заговор, антисемитизм и антисионизм стали своего рода неофициальной религией для значительной и весьма влиятельной части советского руководства, заменившей ей окончательно одряхлевший марксизм-ленинизм.

Не допустить восстановления отношений с Израилем для твердокаменных большевиков стало этаким внешнеполитическим «Сталинградом», который они защищали до последнего солдата.

Вот яркий пример — фрагмент открытого письма, опубликованного 2 марта 1990 года в «Литературной России», под которым подписались Валентин Распутин, Александр Проханов, Вадим Кожинов, Станислав Куняев и другие записные критики горбачевской перестройки:

«В связи с расширяющимися вне воли русского народа дружественными контактами СССР с фашистским государством Израиль еврейский фашизм, свободный экспорт сионистско-еврейского нацизма в нашу страну стал грозной реальностью, и опасность его для всех народов страны выдвинулась на первый план».

Таких антиизраильских, антисемитских пассажей в том доносе через газету – с полдюжины.

В том письме в хвост и в гриву ругали, конечно, ныне покойного Александра Николаевича Яковлева. Идея о том, что в рамках «нового политического мышления» должны быть нормализованы отношения с Израилем, и вправду принадлежала ему и, придя в ЦК КПСС, он продвигал ее изо всех сил. Но аккуратно и осторожно.

Яковлев отлично понимал: до поры до времени не то что о восстановлении дипотношений с Израилем — даже о минимальном улучшении связей с еврейским государством лучше не говорить громко. Тем более что в ЦК были разные центры влияния, не один Яковлев отвечал за международные и идеологические дела, там были и ультраконсерваторы из старой гвардии. А в «израильском вопросе» немалый вес имели еще и МИД, и КГБ, и ГРУ».

К этому шли долго и тяжело. Прорыв случился невольно — в декабре 1988 года, когда в Орджоникидзе, нынешнем Владикавказе, случилась редкая по тем временам драма с заложниками. Некий вор-рецидивист Павел Якшиянц с тремя другими бандитами захватил автобус с 30 школьниками и их учительницей, потребовал предоставить ему самолет, оружие, $2 млн наличными и обеспечить беспрепятственный вылет за границу — в обмен он пообещал отпустить детей.

Советские власти, которые раньше в таких случаях вели себя предельно жестко и не считались ни с какими возможными жертвами, на этот раз поступили иначе — пошли террористам навстречу и согласились выпустить их за границу в обмен на освобождение детей.

Самое смешное было то, куда попросились террористы, — в Израиль. Они, судя по всему, искренне полагали, что СССР в Израиле считают таким исчадием ада, что всякого, оттуда вырвавшегося, будут встречать чуть ли не как героя, вне зависимости от обстоятельств, — лишняя иллюстрация того, насколько превратное представление об Израиле бытовало тогда у рядовых советских обывателей, включая представителей криминального мира.

Поэтому Якшиянц и его подельники были до глубины души потрясены, когда по прилете в Тель-Авив на них надели наручники, отправили в тюрьму и затем быстро вернули обратно в СССР. Эту историю очень широко освещали в прессе, и это был едва ли не первый случай, когда об Израиле говорили хорошо.

Я в то время работал в международном отделе программы «Время»: в конце 1980-х — опять-таки разительный контраст с временем нынешним — даже в нашей ультраконсервативной редакции журналистская молодежь грезила всевозможными смелыми проектами.

Когда накануне 1989 года нашим новым главным редактором стал перешедшей из легендарной «молодежки» Эдуард Сагалаев, у которого на личном счету был культовый «Взгляд», нашему прожектерству — и карьерному росту — был дан зеленый свет. Короче, когда летом 1989-го я пришел к Сагалаеву с идеей поехать на пару недель в Израиль и снять там серию репортажей не об «израильской военщине, известной всему свету», а о том, что на самом деле представляет собой эта страна, ее повседневная жизнь, ее люди, главред воспринял предложение с энтузиазмом.

На самом деле командировка была чистой авантюрой. Ехал я туда — а поездка в Израиль казалась чуть ли не полетом на Марс — буквально без копейки денег, без оператора с камерой, даже без обратного билета.

Гостелерадио СССР оплатило дорогу только в один конец — за все остальное, включая съемки, обещала заплатить пригласившая меня в Израиль крупнейшая благотворительная организация — Американский еврейский объединенный распределительный комитет (American Jewish Joint Distribution Committee), или в просторечии просто «Джойнт» — тот самый, что при Сталине был объявлен филиалом американских спецслужб и связь с которым была одним из главных преступлений, в котором обвинялись арестованные по печально знаменитому «делу врачей».

«Джойнт» тогда, в конце 1980-х, поставил перед собой цель: возобновить свою деятельность в СССР, где он довольно активно работал до тех пор, пока после войны Сталин не развернул антисемитскую кампанию. Главным энтузиастом этой идеи был один из руководителей Джойнта» — Ральф Голдман, имя которого теперь носит известный многим еврейский культурный центр в Москве, на Большой Никитской.

Если коротко, он был по сути одним из последних доживших до наших дней отцов-основателей Израиля — умер он два года назад, когда ему исполнилось 100 лет. Ральф загорелся мыслью о том, что по советскому телевидению могут выйти правдивые репортажи о реальной жизни в Израиле, и сделал все, чтобы нашлись и деньги, и транспорт, и съемочная группа, и продюсер; сумел «с колес» устроить непростые съемки в русском православном женском монастыре, где журналистов раньше дальше порога не пускали, на арабских территориях, куда в ту пору тоже попасть было нелегко, и несколько крутых интервью, в том числе с Шимоном Пересом, который тогда был министром финансов, и Моше Аренсом, тогдашним главой МИДа. Впрочем многие — и политики, и простые люди — были рады сняться в репортажах для советского телевидения, потому что интерес к перестройке в СССР был тогда огромен.

Кое-кто принимал меня весьма холодно.

Например, покойный Юрий Штерн, бывший «отказник», впоследствии ставший видным израильским политиком, а в ту пору — общественный активист, одним из первых начавший добиваться того, чтобы репатрианты из Советского Союза получили возможность наравне с урожденными израильтянами заниматься прежде закрытой для них политикой (и это ему удалось).

Юра — называю его так, потому что впоследствии мы с ним подружились, — говорил со мной снисходительно: мол, интервью давать не буду, не вижу смысла. Мы же с вами взрослые люди, я же понимаю, что обычного журналиста в Израиль не пошлют. Не знаю уж, в каком вы звании в КГБ или ГРУ, но предвижу, что расскажите вы в очередной раз про зверства израильской военщины да про горькую судьбу палестинского народа. А из моего интервью полфразы выдерните, вставите туда — буду выглядеть в ложном свете. Но если интересно — так и быть, расскажу, что тут на самом деле происходит.

Под конец разговора я все-таки оставил Штерну карточку с моим домашним телефоном и попросил позвонить, поделиться впечатлениями от моих репортажей, если он их вдруг увидит.

Вышло их у меня, этих репортажей, семь или восемь — к стыду своему, точно уже не помню и только ругаю себя, что не сохранил на память ни одной записи. Но дороже всех для меня был самый первый, который был показан в суперпопулярной тогда программе Владимира Молчанова «До и после полуночи»: это был очерк про Иерусалим.

Начинался он с того, что, стоя на фоне стены Старого города, я читал, глядя в телекамеру, знаменитый фрагмент из Булгакова: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…», и заканчивался съемками веселой ночной жизни в самой тусовочной части иерусалимского центра, а музыкальным фоном звучала знаменитая израильская песня «Йерушалаим шель захав» («Золотой Иерусалим»).

Почти сразу, как сюжет закончился, зазвонил мой домашний телефон. На том конце был Юрий Штерн: «Женя, простите меня, я вел себя как полный дурак. Мне очень стыдно за тот наш разговор. Спасибо за то, что вы сделали».

Когда я через год снова приехал в Израиль, меня на улице узнавали уже хлынувшие туда репатрианты из Советского Союза, подходили ко мне и говорили примерно одно и то же: «Евгений, спасибо, благодаря вашим репортажам мы поняли, что в Израиле можно нормально жить, и решились сюда приехать».

Большинство тех сюжетов прошли в «Международной панораме». Лучшим из всех ее ведущих был тогда, конечно, несравненный Александр Бовин. Ему выпало представлять мой репортаж про жизнь в кибуцах, которые тогда многие советские зрители искренне считали чуть ли не укрепленными военными поселениями, так что сюжет, выражаясь тогдашним советским языком, «про образцово-показательный животноводческий колхоз», где на почти полностью автоматизированной молочной ферме царили чистота и порядок как в больнице, тоже ломал стереотипы.

Бовин, надо сказать, особого интереса к сюжету не проявил — будучи еще в советское время человеком, которому многое было позволено, он уже бывал в Израиле, более того, мне приходилось потом слышать, что через него в отсутствие дипотношений передавали израильтянам какие-то важные месседжи советские руководители, с которыми у Бовина были доверительные отношения (Брежнев и Андропов). А уж кибуцы он точно видел.

Зато на мой вопрос, как он вообще относится к Израилю, к арабо-израильскому конфликту, Александр Евгеньевич без долгих предисловий ответил коротко и ясно: «Знаете, все мои симпатии — на стороне Израиля. А арабы сами виноваты — согласились бы в 1947 году на раздел Палестины, создали бы свое государство, все было бы теперь по-другому».

А вот когда я спросил, как скоро все-таки будут восстановлены дипломатические отношения с Израилем, Бовин ответил: «Не знаю, явно не завтра. Наши коммунистические ястребы будут упираться до последнего. Но, надеюсь, что случится это, пока я еще не совсем состарюсь — потому что обязательно буду проситься туда послом». Был этот разговор осенью 1989 года — за два года до того, как мечта Александра Евгеньевича сбылась.

Господи, как же не хватает сегодня России таких мудрых, широких, смелых людей, каким был Александр Бовин! И скоро ли они появятся вновь — сильные люди, которые захотят ударить кувалдой по внешнеполитическим и пропагандистским установкам? И не поздно ли уже тогда будет?

Но ведь тогда, в конце 1980-х, они же нашлись…

Источник