Все вспоминают письмо капитана Колесникова.
Семнадцать лет назад утонул «Курск». За полгода до этого, первого марта двухтысячного, под Улус-Кертом погибла шестая рота. Мы тогда стояли под Шатоем. Это километров, ну, может быть, двадцать. Ночью зимой в горах звуки разносятся далеко. Мы слышали этот бой. А через неделю попали в замес сами. Видимо, с тем же отрядом. Три дня шел бой. Это самый тяжелый бой в моей жизни. Около двадцати погибших, около шестидесяти раненых.
Гибель шестой роты была преступлением еще большим, чем гибель «Курска». Хотя бы потому, что положили мальчишек. Эта страна всегда воевала своими детьми. На общество это произвело такое же шоковое воздействие, как и гибель «Курска».
Я был во Пскове, на кладбище «Орлецы», где похоронена рота.
Через четырнадцать лет именно Псковская дивизия заходила в Украину. Именно псковские десантники уничтожали выходившие из Иловайска колонны. Именно псковские десантники пробили Льву Шлосбергу голову, когда он написал об этом. Именно семьи псковских десантников отказывались от своих мужей за пять миллионов и квартиры. Именно псковские десантники хоронили своих однополчан без имен в могилах под собачьими номерками.
А общество это радостно хавало и поддерживало, приветствуя оккупацию.
Сегодня вся лента в письме капитана Колесникова.
Но думаю я теперь тоже только об одном.
А если бы трагедии «Курска» не случилось, и он был бы сейчас в строю, и получил бы приказ вместе с «Адмиралом «Кузнецовым» ударить по Алеппо, или, не дай бог, выпустить пару ракет по Мариуполю — что бы было? Каковы были бы действия капитана Колесникова? Запротестовал, уволился, возглавил бы антивоенное движение, сказал бы, что это преступление и он не будет в нем участвовать, или…
Да ладно, чего там.
Ответ и так очевиден.
Извините, но теперь все это рассматривается только с этих позиций.